Рассказики из ЖЖ

[Юлия Николаевна]

Примите соболезнования, дорогая!
Какой тяжелый год выдалсяя....
Я тоже похоронила дорогого человека - мужа.

И Вы примите мои соболезнования, дорогая Галина.
Царство Небесное и вечная память нашим дорогим отшедшим!

[Елена Тростникова]

Люди, не могу удержаться... Я фанат Хильдегарды И все фанатею и фанатею...

Ритка

Ритка. Семь с половиной лет. Щекастая, задумчивая и немногословная, как пожилой хомяк. С ней хорошо сидеть рядом на скамейке, есть мороженое, синхронно болтать ногами и молчать. Единственный человек, с которым я бы не задумываясь пошла в любую разведку. Её папа – атеист, анархо-синдикалист и последователь Ноама Хомского. Мама – православная. Бабушка – нью-эйджер с уклоном в неоиндуизм. Младший брат – стихийный язычник и мелкий мафиози. О религиозных и политических взглядах Ритки никому, кроме неё самой, не известно. В их семье царит свирепая гармония. Я очень люблю у них бывать.
Это согревает душу, бодрит разум и оставляет после себя странный вкус, как стопка перцовки с мёдом и без закуски.

МАМА. Рита, детка, почему ты не ешь хлеб? Бросать хлеб – это грех.
ПАПА. Ничего подобного! Грех – это забивать ребёнку голову всякими этими вашими грехами!
БАБУШКА. Между прочим, грех – это заставлять ребёнка есть несовместимую пищу, да ещё с этим вашим хлебом… А потом удивляться, почему ребёнок толстеет и на желудок жалуется!
БРАТ. Не-е.. . Грех – это самой есть, а мышкам не давать…
ВСЕ ХОРОМ. Ну, что ты сидишь? Ешь хлеб, а то в школу опоздаешь!

***

РИТКА. Папа! А что это ты дал Владькиным мышам?
ПАПА (сквозь сон, видимо, отвечая каким-то своим сновидениям). Четыреста пятьдесят долларов.
РИТКА (Удовлетворённо). А-а-а.

***


Мама читает Ритке сказку Андерсена про гречиху. Ритка слушает и рисует в альбоме звёзды и коров. Это не значит, что она слушает невнимательно, просто у неё такая манера слушать. Дочитав до конца, мама спрашивает:
- Ну, что – ты поняла, про что сказка?
- Поняла, - степенно отвечает Ритка.
- Ну, скажи своими словами: про что?
- Про то, что, когда гроза, лучше не ходить по полю. А то может молнией убить.
- Браво! – кричит из соседней комнаты папа.
- Ничего не «браво», - вздыхает мама. – Потому что сказка – не про это. А про то, что надо быть смиренным. Гречиха была гордая, заносчивая. Думала: захочу – и посмотрю прямо в небо, прямо в лицо Бога. И Бог её за это наказал. Спалил молнией. А другие цветочки склонили голову перед Богом, не стали задаваться и гордиться… и потому уцелели. Понятно? Если что-то непонятно, спрашивай, пожалуйста.
- Ага, - раскрашивая корову лиловым фломастером, соглашается Ритка.
- Ну, так что же тебе непонятно?
- Гречиха – это то, из чего гречневая каша?
- О, Господи… Нет. Гречневая каша из гречки.
- Ага.
- Что – «ага»?
- А то я подумала: гречневая каша тоже подгорает, только не от молнии, а на плите.
- Браво! – кричит из соседней комнаты папа.
- Это всё, что ты хотела спросить? – сухо спрашивает мама.
- Нет, - отвечает Ритка, раскрашивая звёзды зелёным фломастером.
- А что ещё?
- Гречиха увидела Бога?
- Да. Но потом сгорела.
- А те цветочки, которые не стали в небо смотреть? Они так и не увидели?

Мама в замешательстве.
- М-м-м.. Понимаешь… Нет. То есть, да. Они Его увидели. Но они были смиренны и потому не сгорели, а наоборот…
- А как же они Его увидели, если они голову опустили?
- Браво! – кричит из соседней комнаты папа.
- Я знаю, - говорит Ритка, посасывая кончик оранжевого фломастера. – В луже.
- Что – «в луже»? – не понимает мама.
- Бога увидели. В луже. Как Он там отражается. И не сгорели.
- Браво! – говорю я. – Как Персей – Медузу-Горгону.
- Это какую медузу? – с подозрением спрашивает Ритка
- Не путай её, - сердится на меня мама. – Рита, про Медузу – это не то. Это такая.. греческая сказка.
- Ага, - говорит Ритка, прицеливаясь оранжевым фломастером к очередной корове. – А про гречиху – тоже греческая? Поэтому она и гречиха, да?

На следующий день мы гуляем в сквере, и Ритка как-то очень подолгу, внимательно вглядывается в лужи. Потом приседает на корточки возле одной из них, поправляет берет и, меланхолично улыбаясь своему отражению, говорит:
- Я нес-ка-зан-но хороша.

Потом смотрит прямо в небо, щурит длинные ресницы и нежно, задумчиво фыркает.

[Елена Тростникова]

Юлька, или Ещё немного психологии

- Юль, что ты рисуешь?
- Стишок. Про лошадку.
- Какой стишок? Расскажи.
- Ну… такой. Сейчас.

Хмурит светлые бугорки, заменяющие ей брови и, глядя в потолок, не очень охотно, но вдохновенно декламирует:

- Я люблю свою лошадку,
Причешу ей шерстку гладко,
Гребешком… гребешком поймаю блошек
И верхом поедем в гости!

- Хм.. По-моему, там про блошек не было. Там, если мне память не изменяет, было что-то про хвостик. Но ладно, это детали. Непонятно только, что ты такое нарисовала?
- Стишок нарисовала. Вот это – я. А это – моя лошадка.
- А почему вы обе в коробке какой-то сидите?
- Это не коробка. Это автобус. Видишь – колёсики?
- Ага. Вижу. Но всё равно непонятно. Если ты едешь верхом, то при чём тут автобус?
- Ну… а как же? – Хмурится ещё больше и тоскливо водит пальцем по рисунку, досадуя на мою бестолковость. – Когда верхом – это значит: не на метро. А на автобусе или на троллейбусе… или на машине… А когда на метро – это значит «низОм».
- Ёлки… Вот она, современная молодёжь… Юлька, верхом – это значит: на лошади. Значит – ты села на лошадку и на ней поехала в гости.
- Села на лошадку?!
- Ну, да. Села и поехала.
- Да ты что?! Я же тебе что сказала в стишке? Я ЛЮБЛЮ СВОЮ ЛОШАДКУ!

***

Юлькина и Туськина мамы – родные сёстры. И Юлькина мама часто ходит к Туськиной маме за советом – как к старшей и более опытной.

- Знаешь, я всё-таки тревожусь… Другие родители жалуются, что у их детей абсолютно не развито воображение, и что с этим делать – непонятно. А у моей оно настолько развито, что мне тоже непонятно, что с этим делать. Вот – на днях было… мы с ней гуляли в скверике на «Октябрьской».. ну, там, напротив библиотеки. Я ей говорю: «Пойдём домой, пора уже». А она мне: «Давай ещё подождём – может, придут олени». Ты представляешь? Олени! Я ей говорю: «Откуда олени? Нет тут никаких оленей и быть не может!» А она мне: «Ну, должны же они к своему дедушке прийти, навестить». Представляешь? Дедушка какой-то… Вот – воображение, да? Олени, да ещё дедушка у них… Я говорю: «Какой дедушка? Санта-Клаус?». Она: «Нет. Просто дедушка. Вон он, вон там!» И пальцем на кусты показывает… Представляешь? То есть, она не просто воображает – она уже ВИДИТ этого самого дедушку! И меня ещё вовлекает в эту игру, чтобы и я УВИДЕЛА... И я не знаю, нормально это или нет? С одной стороны, это нормально, это игра. Все дети играют, ведь правда? А с другой стороны…
- Да. Ты права. Эти воображаемые дедушки, воображаемые друзья… всё это не так безобидно, как кажется. Я тоже на днях слышала от твоей Юльки про какого-то Петю-трубача. Который якобы к вам в дом приходит и на трубах играет.
- Ну, надо же... Петя-трубач. Чего только не придумает, да? Просто фантастика.
- Нет, в принципе, все эти вымышленные персонажи свидетельствуют о том, что ребёнок одинок, что он неуверен в себе, что ему неуютно жить в реальном мире и он при первой же возможности спасается от него в мире воображаемом. Не скажу, что это плохо или ненормально. Наверное, нормально. С Туськой тоже такое бывает, и довольно часто. Но…

Их беседу прерывает длинный, чужой звонок в дверь. Юлькина мама идёт открывать. Заходит длинный нескладный парень и с порога начинает бычиться, переминаться с ноги на ногу и сурово сопеть.
- А, это же сантехник! - спохватывается Юлькина мама. – А я и забыла, что на сегодня вас вызвала. Проходите. Можете не разуваться.
Из детской вылетает радостная Юлька, и парень тут же расцветает опасливой улыбкой исподлобья.
- Мама! – кричит Юлька, круто тормозя перед поворотом из комнаты в прихожую. – Это кто пришёл? Петя-трубач, да?
- Он самый, - сурово подтверждает сантехник. – Хозяйка, чего там у вас?
- У нас трубы ночью трубят в туалете! – восторженно сообщает Юлька. – Петя, это ты трубишь?
- Да нет, - вздыхает сантехник. – Я, наоборот, - хочу сделать, чтобы у вас ничего не трубило.
- А.. как же? – удивляется и разочаровывается Юлька. – А сам же в прошлый раз сказал, что трубы не в порядке. А теперь они в порядке! Знаешь, как трубят? Ого-го как!
- А что, вы действительно Петя? – осторожно спрашивает Юлькина мама.
- Ну, да, - отвечает сантехник и скрывается в недрах уборной.
- Он Петя! – подтверждает Юлька. – Мы в прошлый раз уже познакомились!
- А олений дедушка в парке – это дедушка Ленин! – подаю я голос из кухни. – Там памятник стоит… Мы мимо проходили, и Юлька спросила: кто это? А я ей сказала: дедушка Ленин.
- Ну, да, - говорит Юлька. – Дедушка оленин. Он у оленей дедушка. Только оленей там нигде нету почему-то…

http://hildegart.livejournal.com/113866.html

В общем, кто не подписался еще на Хильдегарт - подписывайтесь

[Мария]

Елена Тростникова
супер

[Елена Тростникова]

Вот еще из нее, последненькое

Юлька стоит перед иконой, хмурится и до отказа высовывает язык. В лице её при этом ни тени глумления, одна лишь деловитая сосредоточенность. Заглянувшая в комнату бабушка ахает и с размаху хлопает Юльку ладонью по губам. Та даже не орёт – только смотрит на бабушку широко раскрытыми, набухающими влагой и обидой глазами.
- Ты что ж это делаешь, а? – возмущается бабушка.
- Говорю «а-а-а».
- Какое ещё «а-а-а»?! Язык зачем показывала, отвечай?
- Чтоб Он мне горлышко полечил…

У неё и вправду ангина, и она всерьёз и не без основания опасается, что это помешает ей пойти на ёлку к маме на работу. Но бабушка не верит, что она просто хотела чуда. А может быть, верит, но не хочет уронить перед ребёнком авторитет взрослого.
- Не смей больше так делать, слышишь? Это плохо. Это грех!

Юлька молчит и исподлобья смотрит в угол с иконами тяжёлым, мстительным взглядом. Через некоторое время я застаю её за комканьем прошлогоднего бабушкиного календаря с изображением Спасителя. Я хочу забрать и спрятать календарь, пока бабушка не увидела, но Юлька прячет за спину бумажный комок и смотрит на меня так, что я не рискую настаивать.

Впрочем, к вечеру её отношения с высшими властями более или менее налаживаются – как я подозреваю, к вящему облегчению для обеих сторон. Это происходит благодаря всё той же привычке Туськи читать вслух всё, что попадается ей на пути. В этот раз ей попался Жуковский.

"Спит иль нет моя Людмила?
Помнит друга иль забыла?
Весела иль слезы льет?
Встань, жених тебя зовет".-
"Ты ль? Откуда в час полночи?
Ах! едва прискорбны очи
Не протухнули от слез…”

- Туська! «Не потухнули»! - хохочет из кухни Юлькина мама.
- А, ну, да… Не потухнули.
“Знать, тронулся Царь Небесный
Бедной девицы тоскою.
Точно ль милый предо мною?
Где же был? Какой судьбой
Ты опять в стране родной?"

Каким-то чудом, вернее – чутьём она делает верное ударение – «тронýлся». При этом видно, что, увлечённая преодолением сложных и незнакомых слов, она не успевает вдумываться в их смысл и читает совершенно механически. Зато Юлька слушает сосредоточенно и чрезвычайно внимательно. А затем спрашивает:
- Царь Небесный – это кто?
- Это Бог, - осторожно отвечаю я, не зная, какими комментариями это следует сопровождать в данном случае.
- Какой бог? – деловито уточняет Юлька.
- Ну.. как - какой? Бог. Просто – Бог.
- Он разве царь? – хмурится Юлька.
- Конечно. А ты как думала?
- А на картинке он с барашками… Какой же царь, если с барашками?
- Самый настоящий царь, не сомневайся.
- Как в «Царевне-Лягушке» - царь?
- Ну, нет. В «Царевне-Лягушке» царь… ну, скажем так – не очень умный. А Бог – Он самый мудрый и самый сильный царь. Ты что, не знала разве?
- И он на троне? И прям в короне, что ль? – не успокаивается Юлька.
- Ну.. при определённых обстоятельствах – да. На троне и в короне. Если тебе так больше нравится.

Я не уточняю, что мне так тоже больше нравится. В конце концов, у всякого свой взгляд на эти вещи. Юлька некоторое время обдумывает полученную информацию, затем бежит в детскую, выкатывает из угла смятый комок и тут же, на полу, его разглаживает, приговаривая при этом:

Как же, милый, ты с будьбой,
Ты опять со мной, родной?
- Что, что? – кричит из комнаты мама. – С какой такой «будьбой»?

Туська быстро набычивается и затихает. А уже потом, в постели, укрытая до бровей одеялом, смотрит издалека на своё отражение в зеркальной дверце шкафа и говорит с глубоким вздохом:
- Бедна девица с косой!

Царь Небесный, несмотря на конфликт, тронýлся-таки тоской бедной девицы с косой. Горло у неё уже не болит, и послезавтра она идёт на праздник.

[Елена Тростникова]

http://alex-the-priest.livejournal.com/15250.html

Радоница

Раньше, прежде чем стать верующим, я не любил бывать на кладбище. Даже больше, кладбище всякий раз напоминало мне о конечности моей жизни, и это было грустно. Грустно жить на земле человеку, чья жизнь конечна. Жить? А ради чего? Для того, чтобы умереть? Безсмысленно. Здесь действительно до эволюции додумаешься. Человек появился на земле как результат цепочки положительных мутаций. Домутировались до сознания, совести и разума. Схватится порой человек за голову, и зачем я стал человеком? Кому нужны были все эти мутации, если, в конце концов, я превращусь в холмик земли или горстку пепла? Тогда вполне оправдано: бери от жизни всё, что в состоянии взять, пока тебя самого черви не съели.
Только осознание, что ты слепок вечного Образа оправдывает твоё бытие, и заставляет относиться к жизни ответственно. Открывается замысел Того, Кто любит, а ты дитя Его любви. Хорошо-то как. Только после прихода к вере кладбище перестало быть для меня страшным местом, и превратилось в «хранилище оконченных повествований».
Наше кладбище за селом в глубине леса, делится на небольшое старое, начало которому было положено ещё в 17 веке, и новое, но уже большое.
Знаете, чем кроме размеров, отличается наше сельское кладбище от таких же, но только городских?
Так вот, практически все, кто похоронен на новом кладбище, отпеты мною. В судьбе почти каждого погребённого здесь человека мною сделано последняя запись. Я молюсь о них, помню многих из них. Тем более, что и до рукоположения жил и работал с этими людьми много лет. И знаю, что от моей молитвы во многом зависит их посмертное бытие. Наша с ними связь не прервалась по их кончине. Духовное попечение не прекращается и за гробом.
Церковный год с его устройством поминальных и родительских суббот, и особенно пасхальным служением, не позволяет нам забывать тех, кто уже ушёл. И посещение могилок на Радоницу, для меня всегда превращается в какое-то особое, радостное событие. Идёшь на кладбище, как в гости к друзьям, особенно к тем, кого успел полюбить ещё при их земной жизни. С кем вместе молился и восстанавливал храм, моих братьев и сестёр.
По входу на новое кладбище меня сразу же встречает Алексей. Многому я у него научился. И во многом хотел бы походить на него. Он умел и хотел жить. Но при всём жизнелюбии болезнь научила его терпеть и смиряться. Он умирал несколько лет, но всякий раз после соборований вставал и продолжал каждое воскресенье приходить в храм и причащаться. А ушёл на Вознесение Господне, последнее, что он сказал мне, а я его успел причастить, было: «Спасибо тебе, батюшка, за всё, спасибо». Христос воскресе, Алексий!
Совсем рядом ухоженная могилка младенца Сашеньки. Неизменный причастник практически всех воскресных литургий. Он утонул в Феодосии перед днём, когда должен был пойти в первый класс. Его отец, простой рабочий, не смог спасти дитя. Николай на «калымах» в свои выходные заработал денег, и ими мы оплатили труд иконописцев. Три больших иконы деисусного чина в приделе Святителя Николая, его жертва в память о сыне.
Однажды, уже после своей гибели, мальчик пришёл к отцу во сне и сказал: «Папа, я уже много где побывал, но у преподобного Александра Свирского мне нравится больше всего». Христос воскресе, малыш! Молись там о нас.
Ирина. Ирочка, я до сих пор не могу смириться с мыслью, что ты здесь, и уже целых три года. Ты не должна была умирать, тем более в таком возрасте. Красавица ты наша. Никогда не забуду: после того, как соборовал тебя и причастил, ты взяла мою руку в свои, уже полупрозрачные от болезни, и, поцеловав, сказала: «Теперь я ничего не боюсь. Спасибо тебе». Я думаю, что ты не обижаешься, что я чуть ли не силой прогонял Андрея от твоей могилки. Бояться я за него начал. Как говорится, мёртвые к мёртвым, живые к живым. Христос воскресе, радость наша!
София, скажу тебе честно, что, так как ты пекла блины, у нас до сих пор никто не печёт. Ты думаешь, я шучу? На полном серьёзе. Те школьники, что приходили к нам тогда в храм работать, а потом «уплетали» с чаем твои блины, уже выросли, у кого-то свои дети появились, а всё вспоминают, как мы их блинами кормили. Как же нам тогда было трудно. Это сейчас у нас трапезная, и приходской дом в два этажа, а тогда - всё «на коленке». До сих пор удивляюсь, как ты везде успевала? Христос воскресе! Премудрый человек.
Прасковьюшка! Ангел мой, моя безсменная алтарница. Сегодня Радоница и твоя третья годовщина рождения в вечность. Ты читала-то по слогам, а как многому меня научила. Друг мой, как же я благодарен Богу, что Он свёл меня с тобой. Ты молись обо мне, матушка, чтобы и мне достичь твоей меры простоты. Ты, конечно же, знаешь, что твоя младшая дочь прекратила пить, а во время последнего поста даже соборовалась и причащалась. Смотри ка, а ведь молитва твоя сделала своё дело, даже по смерти она не теряет силу. Ты по ней все глаза выплакала, а на днях она мне сама сказала: «Всё, батюшка, возврата к прошлому уже не будет». Какая же ты у меня умница. Прасковьюшка, Христос воскресе!
А здесь лежит мой старый знакомец, Василий Иваныч. На старости лет с ним случилась такая «проруха», влюбился человек, как мальчишка. Стихи о любви писать начал, а самому стыдно кому и признаться. А мне доверился. Придёт к моему подъезду, сядет на лавочку и ждёт, когда я его увижу и выйду. Достанет тетрадку, и полились «сонеты». Сколько я тебя, друг мой, в храм звал. Ты всё обещал зайти, да… так и не собрался. Христос воскресе, Иваныч!
А вот пошли богатые надгробия. Здесь, за внушительной металлической оградой, три камня. Всё правильно, семья из трёх человек. Петрович, сам был предприниматель, хороший человек, но, правда, выпивающий. Сына не уберёг, подсадили парня из зажиточной семьи на иглу. Сколько лечили, всё безполезно. После смерти сына жена сама стала пить, да так, словно умереть решила. Жили они рядом с храмом. На нашей некогда земле дом построили, большой, красивый, жить бы в нём и жить.
Зашёл как-то Петрович к нам в церковь, а я в это время голову ломаю, где бы денег на крышу найти? Зимний храм перекрыть край как нужно. Никого в церкви, только он и я. Подошёл к нему, поприветствовал. Вижу, тяжело человеку, шутка ли, единственного сына потерять. «Петрович, - говорю, - в память о Косте, сделай доброе дело. Видел, как камнями с колокольни крышу побило, пока дождей нет, помоги нам перекрыться. Ты человек богатый, помоги. Ещё и прихожан просить буду, всем миром и сделаем. А то, боюсь, дожди пойдут, всю штукатурку внутри загубим». Петрович помолчал, лицо у него такое хорошее было, доброе, он действительно был славный мужик. Потом и говорит: «Знаешь, батя, я вот думал-думал после смерти сына как мне теперь жить, и решил, что жить буду только для себя. Так что ищи других спонсоров. Не обессудь».
И действительно, стал Петрович жить для себя. Машину новую взял, заграницей отдохнул, начал хорошо одеваться. А потом, пропал вдруг Петрович. Неделю его не могли найти. И вот, иду как-то днём в храм, догоняет меня мальчишка лет десяти: «Батюшка, пойди, погляди, что это? Я всё смотрю-смотрю и никак не могу понять». Пошли мы с ним, и привёл он меня за дом к Петровичу, там у них такая огромная лужища была. Смотрю, куда пацанчик указывает, и вижу, словно мешок из-под сахара надутый плавает, а вроде и не мешок, человеческое тело напоминает. Вызвали милицию. Невестка Петровича из лужи его и вытаскивала. Говорит, видела во лбу дырку, как от пули. Да кто тогда разбирался. Отпели мы его во дворе храма. А через три месяца умерла и жена. Хороший дом остался, только пустой стоит.
Христос воскресе, Петрович, я на тебя зла не держу, не думай. После того, как ты отказался, пришёл человек и сам помощь предложил, всю крышу на себя взял. У Него всё так. Ты это уже знаешь. Бедный ты человек, Петрович, никому ты уже не нужен, но я тебя всё равно иногда поминаю.
Уже четвёртый год на праздник служу на могилке молодой мамочки. Переходила в Москве улицу по «зебре» на разрешающий сигнал светофора. И вдруг под красный «вылетел» джип. Наверно была в сводке по городу за тот день про тебя крохотная заметка. Как я понял, водителя джипа оправдали. Да какая разница? Маленький минутный инцидент, а материнская боль не утихает все четыре года, болит сердце, и чёрную одежду не снимает.
Как мы уже привыкли к этим новостным сводкам, там погибли, там взорвались, самолёт упал. А ведь всё это чья-то боль, слёзы, разбитые сердца, дети сироты.
Мать, Христос воскресе, не плачь, начинай молиться, о своей девочке. Пока силы есть, помоги ей.
Большая мраморная плита с таким же портретом молодого парня. Юра, работал на одной из заправок своего отца. Лет пять назад убили его ночью на работе какие-то наркоманы. Помню, как плакала в церкви его мать. У нас так заведено, если близкие делают вклад в храм, икону оплачивают, покупают подсвечник, или что-то в этом роде, то мы заносим имя человека на постоянное поминовение. Предложил то же и Юриным близким. Мама услышала, прекратила плакать, подошла ко мне и говорит: «Ты, батюшка только не вздумай такое моему мужу сказать, а то он тебя «не поймёт». До меня дошло, если сына оставлял ночью на заправке одного без охраны работать, то действительно «не поймёт». Больше я его родных в храме не вижу. Предали тебя, Юра, самые близкие, и предали. Но ты прости им, родителей, сам знаешь, не выбирают. Только вот, всё думаю, как они тебе в глаза смотреть будут, когда ты их там встретишь?
На Радоницу никогда никого возле твоей могилки не бывает, но я помню тебя, твою беззлобность, поминаю иногда. Бог с ними. Христос воскресе, Юра, мы с тобой и вдвоём порадуемся.
Уже на выходе встречаю одну нашу верующую из Москвы, она год назад прямо на Пасху хоронила у нас свою маму. «Раньше, - говорит, - не могла на кладбище ходить, не по себе было. А теперь сижу рядом с маминой могилкой, разговариваю с мамой, и так на душе хорошо, уходить не хочется».
А мы, Галочка, никуда и не уходим, это только кажется, что они где-то там, далеко от нас, а на самом деле, они рядом, в наших сердцах, нашей памяти, и нашей молитве. Ведь любовь, если она, конечно, есть, сама знаешь, и после смерти никуда не исчезает.

[Елена Тростникова]

Отец Сергий Круглов (Минусинск)

Град грядущий
http://kruglov-s-g.livejournal.com/407969.html

[Александр.]

Спасибо Вам большое! Здорово!

[Елена Тростникова]

Увы, прекраснейшая Хильдерагд давно исчезла из ЖЖ

Но вот вам уже не рассказик, а сказка.

Сказка про эльфа

У совершенно нормальных мужчины и женщины однажды родился маленький мальчик с изумруднымии раскосыми глазами, длинными пальцами и белой-белой кожей. "Нам очень жаль, - сказали врачи, - но у вас родился... эльф." Родители поверить не могли своему горю. Почему именно у них? Ведь они никогда не читали Толкиена, не пили грог, не дрались на мечах! Что теперь о них подумают люди? "Боюсь, он никогда не станет нормальным. У него могут случайно вырасти крылья, возможно, он никогда не сможет ходить ногами, только скакать на коне. Эльфы малоизучены, сами понимаете. Скорее всего он никогда не сможет учиться в нормальной школе, а как только сможет передвигаться, просто убежит от вас в лес. А перед этим наверняка укусит. Я бы советовал вам отдать его в государственное учереждение: вы еще молоды, к чему вам возиться с... ну, вы же понимаете. А в учереждении хотя бы хорошо закрываются двери, и окна высоко. По крайней мере, не убежит..." - сказал первый врач. И второй. И третий. Родители поплакали, почитали Толкиена, снова поплакали, слегка ополоумели с горя и решили оставить эльфа у себя. Чтобы ребенок хоть чем-то был ближе к норме, назвали мальчика Федей.

Поначалу у них была надежда. Генная инженерия. Ритуалы обращения. Животные, исполняющие желания. Им предлагали пересадить эльфу стволовые клетки и, возможно, это бы сделало его человеком. Или кормить его железом. Или провести обряд с парой девственниц. Все это, разумеется, было очень дорого и было сопряжено с огромным риском для жизни Феди. И девственниц. Можете упрекнуть этих людей в малодушии, но они не решились.

Между тем, на радость родителям, Федя научился ходить и говорить совершенно без лошади. Сколько родители не бились, заставить сына играть на компьютере они так и не смогли, но они еще не теряли надежды, ведь он еще был так мал. И в лес пока не убегал. И не кусался. Родители даже как-то подрасслабились, но все-то вокруг знали: рано или поздно - обязательно. Гром прогремел, когда Феде исполнилось четыре года. К этому моменту было уже совершенно очевидно, что мальчик тяжело болен и совсем не человек: его фигурка была словно вытянута вверх за макушку. Роста он был небольшого, на вид он был какой-то более хрупкий, чем его ровестники. И еще эта белая кожа и раскосые зеленые глаза, тонкие черты лица и высокий лоб... Люди сразу замечали его уродство и смущенно отворачивались, либо с болью во взгляде произносили слова поддержки родителям. Но тут... Стало очевидно, что мальчик хочет играть в лук со стрелами и мастерить ерунду из консервных банок. Всю ночь родители рыдали как никогда прежде.

Невозможно было смотреть без слез, как Федя в сопровождении родителей едет в кружок стрельбы из лука, учиться вместе с такими же безнадежными, бесперспективными порождениями жестокой фантазии природы, как он сам, пока нормальные розовощекие здоровые малыши ищут стеклышки в песочнице, гоняют мяч и стреляют друг в друга из новеньких пистолетиков с пластмассовыми пульками.
Когда же Федю настала пора пристраивать в детский садик и школу, выяснилось, что он не сможет учиться в нормальной школе и нормальном саду. Потому что он... Ну, понимаете... Он эльф. Он кусается и убежит в лес. Рано или поздно. И он совершенно не играет в пистолетики, не лепит снеговиков, а вы видели, как он одевается? КОЛГОТКИ! Никто не знал, что с ним делать, методик по обучению эльфов еще не завезли, а рисковать никто не хотел. Родителям снова высказали свои сожаления: нет, Феде никогда не стать как все.

У родителей не было ни дня спокойной жизни. Обычные дети били стекла в школе, а Федя построил из стула лошадь и разбил клумбу на полу в гостинной. Нормальный ребенок сломает машинку - и хватит, а Федя поганил жестяные банки и делал из них всякую чушь. Кроме того - он очень медленно рос. Так и состарились родители в скорби и тоске. Родили, конечно, еще пару нормальных, человеческих детей, но их боли это не убавило, хотя дети выросли совершенно нормальными и стали работать в офисе (присутствие в доме эльфа, конечно, пагубно сказалось на их развитии: бедные ребята слушали ирландскую музыку и ездили на Зиланткон несколько раз). Похоже, под конец несчастные старики совсем свихнулись, поскольку прочитали даже Андрэ Нортон, простроили домик загородом и вместо огорода разбили сад. Что же до Феди, то он так никого и не укусил, а в лес ездил только по выходным. Самое отвратительное, что он на одном из занятий по ювелирной художственной ковке познакомился с эльфийкой, такой же уродливой и косоглазой, как он сам, и они сошлись, что, разумеется, абсолютно противоестественно, к тому же, совершенно очевидно, что плодить таких же несчастных, как они сами - это фактически преступление.

Федя прожил все свои девятьсот лет стреляя из лука, объезжая лошадей, мастеря всякие бестолковые безделушки из жести, меди, серебра и золота, неумело и не по-человечески воспитывая своих несчастных детей, рисуя картинки, обнимаясь с деревьями... И, разумеется, мучаясь каждую секунду своей жизни. Разумеется, ведь мы все это точно знаем, как знаем, что эльфы рано или поздно обязательно укусят вас и сбегут в леса.

http://katenkart.livejournal.com/278747.html
Автор - художница и музыкант. И у нее сын-аутист 4 лет.

[Елена Тростникова]

Это, конечно, не то чтобы рассказик, но чистая поэзия...

http://quod-sciam.livejournal.com/448485.html

all corners else o' the earth
Июнь в Саратове: горячий ветер перебирает блестящие липовые листья, небо высверлено стрижами, гомонят по кронам воробьи, купаются в прожаренной пыли вдоль обочин. Спят, распластавшись под стенами, в узкой тени, собаки, выше, на подвальных крышах, растекаются кошки, на углу катальпа клубится душистой вязью, на углу мороженое, у каждой остановки бабушки торгуют с ящиков — стаканы клубники, пионы, ромашки, лохматый укроп, латук в мисках.

Так о клубнике.
В июне саратовскому жителю — мне, мне — насущно необходимо съедать свой хотя бы килограмм клубники ежедневно. Для равновесия и верной рихтовки бытия, не будем про витамины с микроэлементами, не будем даже про это ощущение: за хвост её, пачкая ногти, прихватить зубами, вдохнуть — и осознать что-то настолько правильное и вечное, что отступает всякое зло.
А давеча я прогонялась по жаре, пропустила базарный час, спохватилась — почти шесть, куда?.. Разве что на Пешку, на древний базарчик, который отстояли пару лет назад с боями, не дали снести: туда народ привозит дачное и приусадебное, своё, понемножку, да живое. Есть надежда, что кто-нибудь из дачников припозднился, что стоит с ведром вожделенной, как в Саратове говорят, ягоды — отчего-то только про клубнику, остальное всё по именами, — и дожидается именно меня.

Бешеной собакой, которой семь вёрст не крюк, я рванулась на Соляную, пробежала по почти пустым рядам: тут огурцы из Пристанного, тут редиска, тут зелень и салат, тут клубника, но какая-то неказистая... а потом мы столкнулись нос к носу с бабушкой в голубом ситце, загорелой, весёлой, с голубыми в цвет сарафана глазами — и с ведёрком именно того, что я искала.
— Как собрала, приехала, вот, — заулыбалась бабушка, — цен не знаю.
Мы узнали ей цены, я и молодой милиционер, забежавший на базар купить вкусного дочке, — "я хотел черешни, но она же вся привозная, а тут же лучше, да как пахнет, ведь правда?" — мы дали ей пакет с ручками, чтобы взвешивать на безмене, мы выкупили у неё всё ведёрко, потому что когда просишь килограмм, а насыпается, с шорохом, светя сухими атласными боками, мерцая марказитом зерна, килограмма почти два, кто же скажет "не надо"?.. надо, надо, сыпьте ещё, и бабушка сыплет на поход, и ягоды благоухают на весь мир, и ноги слабеют от восторга, превосходящего человеческое сердце.

Я выхожу с базара, руку мне оттягивает бугристый мешок сокровищ, не ударить бы, клонится на запад солнце, полощет верхушки тополей, горит в стёклах верхних этажей, слегка царапает горло солёная волна от разложенной по последнему прилавку воблы, улица идёт чуть в горку, торчат из-под крыльца лысые одуванчики, топырит с крыльца пятки самозабвенно спящий полосатый кот, к вечеру жара не спадает, но делается чуть легче, словно выжгло, прокалило воздух, и нечем давить... когда я поднимаюсь по Соляной, меня догоняет колокольный звон из Троицкого собора — такой же лёгкий, большой и радостный, как запах клубники.

Застой, интеллектуальная скудость, отсутствие возможностей, убожество... что там ещё говорят про жизнь в провинции?
Они, наверное, правы — все эти сильные и деятельные люди, живущие насыщенно и ярко, — но мы с принцем Фердинандом привычно выбираем свободу любви, когда нам предлагают весь мир.

[Мария]

Елена Тростникова:)
здорово как. и первое, и второе.

[Елена Тростникова]

Очень люблю Мирослава Бакулина. Вот его последнее эссе

Воспоминания и ожидания

Три дня кряду я суетился в храме, два дня снимал венчания, на третий привел своего крестника на исповедь. Когда-то давно, он вместе со своими сестрами готовился ко причастию, исповедался за всенощной, а утром отец как на зло накормил его завтраком перед службой. Поняв, что не может теперь причаститься, он разрыдался. Отец вскоре запретил мне общаться с детьми, потому как сам был не крещен, и ему казалось это излишним. Крестник поступил в медицинский институт и через какое-то время стал героиновым наркоманом. Потянулись годы воровства и беспросветности. И вот теперь, спустя столько лет, он пришел на исповедь перед отправкой в реабилитационный центр. Героин хорошо сохранил его, в свои двадцать шесть он выглядит не старше семнадцати. Он словно бы застыл в том дне, когда причащение не удалось. Слову не поддается описать его глаза, где все остановилось. Одно тревожное ожидание. И в глазах венчающихся было столько ожидания. Венчался мой сосед, ему уже за сорок, раньше женат не был, работал в газовой котельной, а потом стал пономарем в храме. Здесь, в храме, и познакомился с не молодой уже девушкой-иконописцем. Она занималась с детьми и восстанавливала старые иконы. На венчании они были такие дивные, столько света и любви в них, зрелой осмысленности и какой-то удивительной нежности. Словно бы они ждали этой свадьбы, этой любви так долго, и вот теперь стояли под венцами моложе всех молодых, влюбленнее всех влюбленных. Настоящее. Настоящее, свершающееся ожиданием. Они наполнены этим ожиданием, и ожидание это и есть любовь. Я все вспоминаю покойную маму этого моего соседа, бабу Машу, как она сидела у окна и выстригала дивные цветы из цветной бумаги. Ее мужа убило молнией посреди поля в ясный безоблачный день. Она смотрела на улицу, как на поток жизни, который тек ее воспоминаниями, о муже, о прожитом… И эти воспоминания определяли ее отношение в привходящему новому, она все любила и дарила любовь каждому, приходившему к ней. Воспоминания любви становились присутствием любви. Как-то к нам на улицу пришли иеговистки, а я колол дрова. Они спросили меня о мировой гармонии, я начал отвечать что-то очень православнутое, и они, испугавшись бородатого мужика с топором, перебежали к бабе Маше, которая как всегда сидела в своем окошечке. Она пригласила девушек в дом, накормила их блинами, выслушала, со всем соглашалась. Из дома девушки вышли довольные. Баба Маша, улыбаясь, провожала их с тарелочкой блинов, как вдруг спросила:
- А что, девочки, вы не замужем?
- Почему вы об этом спрашиваете?
- Ну, если бы вы были замужем, то не ходили бы по чужим домам с листовками.
Девочки опустили головы, потому что она попала, кажется в самую середину их души. Они уже не стали ни кому заходить, только ушли молчаливые и задумчивые. Они должно быть и к Иеговистам ушли, потому что ожидали, о, как всякий человек ожидает - любви. Ожидание есть прежде всего ожидание любящего. Наверное, еще девчонками, они надевали наволочки на головы и представляли себя невестами. Ожидание меняет содержание жизни. Ожидание венчавшихся вылилось в их счастье, в жизнь с избытком. Протоиерей Александр Шмеман как-то сказал: "Только тот, кто ждет, - любит, и только тот, кто любит - ждет". Мы помним о нашем Любящем, ожидание Его делает нашу жизнь Его присутствием. И тогда исчезают мелочи, все становится важным и значительным. Память - ожидание - любовь ставят нас в здесь-и-сейчас. И здесь-и-сейчас все решается для нас, с Любящим мы, или против Него.

http://zamorin.livejournal.com/368337.html#cutid1

[Елена Тростникова]

А вот не рассказики, а сценарий, вернее, как бы черновик сценария христианского фильма о 40 мучениках Севастийских.

Ольга Чигиринская. Манипула.

http://morreth.livejournal.com/1428190.html
http://morreth.livejournal.com/1428612.html
http://morreth.livejournal.com/1429148.html
http://morreth.livejournal.com/1429856.html

(сценарий в четыерх записях, я сохранила себе текст)

Я вся уревелась. Эх, вот бы вправду сделать фильм!

(в 2015 г. уже не было доступа к этим текстам, а ЖЖ Чигиринской ужасен - он пронизан яростной ненавистью к "ватникам". Но текст "Манипулы" у меня сохранился)

[Елена Тростникова]

Елена Михалкова

Письмо

• 6 апр, 2016 в 10:32
Мне принесли гвоздички: маленькие, похожие на полевые. Стояли они долго, почти месяц. А достояв отпущенный им срок, не завяли, а выцвели. Остались с прямыми жесткими стеблями, не опустив и не сморщив ни одного цветка.
Но там, где горели алые лепестки, стали блекло-розовые, а ликующий белый выродился в тень самого себя. Кажется, оставь я цветы в вазе ещё на неделю, они бы просто растворились в воздухе.
Подумалось, что вот так, пожалуй, могла бы выглядеть идеальная старость. Ни тебе отвисающих складок, ни морщин: медленное выцветание, процесс, обратный проявке: на фотокарточке постепенно исчезают черты и знаки. Пока не остаётся белый лист, сиречь – небытие.
Но на белом листе проступают слова.
Всё дело в том, что у этой старухи была открытка, новогодняя открытка с ёлкой и крутыми завитками синей вьюги. Открытка в больнице – довольно глупая вещь. В больнице часто трогательные, хорошие, добрые вещи отчего-то выглядят глупыми. А эта была ещё и хронически неотправленная, что меня тихо выводило из себя. Очевидно, как надругательство над самой идеей послания.
Она писала на ней каждый день. Доставала из ящика ручку. Садилась на край продавленной кровати, поближе к тумбочке. Эти панцирные кровати в больнице хуже ям, честное слово. В яму упал один раз – и всё. А тут чем дольше лежишь, тем глубже проваливаешься.
И медленно начинала выводить слово за словом.
За те два месяца, что я наблюдала за ней, не было ни одного дня, когда она изменила бы своему ритуалу. Худая старуха с целлофановыми глазами, с туго обтянутыми, как луковицы в сетке, скулами и подбородком, воплощение той самой идеальной старости без морщин, брала одну и ту же открытку и писала на ней, выводя всё новые и новые пожелания поверх уже высказанных.
Я знаю, что пожелания, потому что ещё застала то время, когда открытка была белая.
У старухи был прекрасный почерк. Так что поначалу, пока всё это не превратилось в безумные напластования каллиграфической вязи, текст можно было разобрать, хотя под конец каждого сеанса буквы начинали слабеть, конвульсивно подёргиваться и тянуть умирающую строку вниз.
Не знаю, кому она адресовала свое письмо, эта сломанная балерина с вечно прямой, словно намертво приколоченной к кресту спиной. Обращения там не было. Но было «здоровья Саше», долгие годы жизни кому-то, и чтобы им выдали новую квартиру, а ещё чтобы не сгорела дача.
Вот эта дача меня сильно занимала. Странное какое-то пожелание подруге или родственнику, думала я. День за днем старуха продолжала своё дело: здоровья Саше, пускай выдадут квартиру, и дача пусть останется цела... Потом неожиданно появилось что-то о пианино, а чуть позже на оставшееся свободное место влез совершенно безумный «продмаг».
Старуха писала.
Слов становилось всё больше. Уже нельзя было прочесть новые, а ёлочка с обратной стороны украсилась выпуклыми гирляндами продавленных строчек. Старухе это не мешало. Она упорно нашептывала в ямку свои пожелания, не замечая, что они давно переливаются через край, впитываются без остатка в щедро удобренную чернилами землю.
И однажды меня осенило. Я вдруг поняла, отчего на открытке нет адресата, и почему именно ёлка с завитками вьюги, и при чём здесь дача.
Старуха писала Деду Морозу. Как маленький ребёнок, высказывала она все, что накопилось за долгий, длиннее года, прошедший день. Неизменный скелет ее просьб о Саше, квартире и даче то обрастал плотью и просительно щерился черно-белыми клавишами пианино, то снова истаивал до костей, и над ним в толще фиолетовой воды плыли запятые и восклицательные знаки.
Я смотрела на нее и понимала, что делаю то же самое. Без этой детской магии, но и я пишу одно нескончаемое письмо. Слова, поначалу разборчивые, давно уже слились в огромное чернильное пятно, и кажется, адресат не в силах будет ничего прочесть.
Возможно, мне нужно было вовремя остановиться?
Попросить один раз, может, два. Но не двадцать и не сто. Не засорять эфир белым шумом, сократить свои желания до простой дроби, а не возводить в степень бесконечным навязчивым повторением.
Может быть, тогда меня кто-нибудь услышал бы?
К концу второго месяца открытка превратилась в труху. В изъеденный шариковой ручкой бумажный лоскуток. Я купила на почте новую, тоже с ёлкой, но положить на тумбочку не успела: однажды старуху увезли в другое отделение, и больше я ее не видела.
Старая открытка так и осталась на тумбочке. У меня в руках она развалилась на две половинки, но я все равно бросила ее в почтовый ящик: без всяких мыслей, просто потому, что нужно было её куда-то пристроить. А таскать чужой мусор в сумке я не люблю.
Но с тех пор я вот думаю иногда... Должна же она была дойти, правда? Пусть не сразу. Сначала попадёт к деду Морозу, тот глянет возраст отправителя, шлёпнет штамп "не рассмотрено" и передаст вверх по инстанции, Богу.
Тот возьмёт открытку, в которую несчастный больной человек до безумия долго вписывал свою жизнь. И вся эта слежавшаяся сырая глыба бесконечных просьб вдруг расслоится на лёгкие, как пёрышки, ясные желания: чтобы мама с папой были счастливы, чтобы Саша был здоров, чтобы мы вместе приезжали на дачу и больше не было того страшного пожара, после которого слёг дедушка. Чтобы Катенька хорошо училась и ее не обижали в школе, как меня.
Пусть никого не обижают.
Забери меня отсюда, дедушка, ты уже всех моих забрал, а я всё тут, одна да одна.
А когда у господ будет ёлка с гостинцами, возьми мне золочёный орех.
Бог задумчиво почешет подбородок, кивнет, и юная девочка в белой пачке закружится под вальс, который играет на пианино ее мама, и на полке будут конфеты, те самые, из продмага, в золотой обертке, и ёлка будет сиять, и вьюга будет петь, но совсем нестрашно, потому что больше не случится ничего страшного, ибо всё уже давно случилось и прошло.
А всё, что осталось – только старая новогодняя открытка, на которой никогда не будет написано ни одного слова.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/133900.html